Если вы считаете сайт интересным, можете отблагодарить автора за его создание и поддержку на протяжении 13 лет.

 

На дальней заставе

О жизни советских пограничников…
В главной роли снялся талантливый театральный актер В. Блюменталь-Тамарин, которого редко приглашали сниматься в кино. Фильм был подготовлен к выпуску, напечатан тираж (250 копий), но не вышел на экран «по тематическим соображениям»: «Картина карикатурно показывает работу наших пограничников. Сюжет картины построен на том, что пограничник, поймав шпиона, не может принять решения, как поступить: идти на заставу или сидеть и ждать случая. По картине выходит: враг, диверсант-человек умный и решительный, а советский пограничник-шляпа, безвольный человек».
Блюменталь-Тамарин Всеволод Александрович (1881-1945)-заслуженный артист РСФСР (1926). Родился в знаменитой актерской семье. Его отец, Александр Эдуардович Блюменталь-Тамарин, был опереточным актером. Мать, Мария Михайловна, почти всю жизнь прослужила в Театре Корша, а после его закрытия играла в Малом, народная артистка СССР. После окончания императорского театрального училища сразу же был принят в труппу Малого театра. Его дебют в роли Морского в пьесе Немировича-Данченко «Цена жизни» (с М. Н. Ермоловой в роли Анны Демуриной) стал настоящим фурором. Тут же посыпались многочисленные приглашения от крупнейших антрепренеров России. Так Блюменталь-Тамарин стал кумиром Киева, Харькова, Одессы. Он играл Гамлета и Чацкого, Кина и Парфена Рогожина, Жадова и Фердинанда, Дон Карлоса и Уриэля Акосту. В годы гражданской войны поддерживал белогвардейцев. Несмотря на это, в годы советской власти преследованиям не подвергался, играл в крупнейших театрах. Также был режиссером. С ноября 1941 года-на оккупированной немцами территории. Возглавлял театр русской драмы в Киеве. Ловко имитируя голос Сталина, Блюменталь-Тамарин озвучивал фальсифицированные указы советского правительства. Записанные на немецком радио Варшавы речи транслировались на оккупированных территориях СССР. 27 марта 1942 года Военная коллегия Верховного Суда СССР заочно приговорила его к смертной казни. Ликвидирован в ходе специальной операции СМЕРШа в мае 1945 года. Убил его профессиональный убийца Миклашевский, действительно, его племянник, по заданию НКВД (зарубил родного дядю топором). В 1993 году реабилитирован по формальным обстоятельствам.
Письма Блюменталя-Тамарина художнику Михаилу Ивановичу Черкашенинову.
«Письмо Ваше необычайно меня согрело и искренностью своей и стоическим мудрым спокойствием. Мы-песчинки, атомы в безмерности создания. Что можем мы сделать? Ничего, только покориться и нести свой тяжелый крест. Есть ли в этом какой-либо смысл?-часто спрашиваю я себя. Очевидно, есть. Мы-слагаемые того целого, огромного, чего не в силах охватить ни взором нашим, ни мышлением. Мы, как осенние листья, сорванные порывом ветра-неслись и несемся, и где-то ляжем, чтобы совершить свое предназначение: послужить перегноем для будущих, иных всходов. В этом вся философия нашей жизни, ее путей, ее страданий. Думали ли мы с Вами три года тому назад, что мы очутимся где-то далеко-далеко от нашей несчастной, теперь окровавленной Родины? Нет, не думали, но пришел ветер из пустыни и погнал нас. И Вы, мой дорогой земляк и я-мы оба художники, с той только разницей, что Ваше искусство понятно везде, мое же, увы, только там, откуда судьба изгнала меня. Но у меня есть и огромное преимущество: мой дар дает мне право-бесценное право-бичевать великого убийцу Сталина и его подручных палачей. Три раза в неделю я подхожу к аппарату и, трепеща от ненависти, бросаю в эфир все свое негодование, весь мой гнев-дьяволу, уничтожившему все лучшее земли нашей. И это держит меня в жизни, это спасает меня от отчаяния. В этом весь смысл моего существования. Я часто плачу горькими безутешными слезами о моих погибших друзьях, и эти слезы мои-есть выражение-сумма слез миллионов обездоленных, последние вздохи погибших, обреченных лечь во имя торжества зла, во имя чудовищной власти безумного грузина. И я бросаю эти мои слезы в устье маленького металлического аппарата и они звучат в безграничном пространстве и не пропадают бесследно. В этом моя жизнь. Все остальное меня мало интересует: театром я не живу, и мне порою кажется, что я никогда не был актером, что все это был какой-то странный, не совсем понятный сон. Да и кому нужен сейчас театр? Какие трагедии могут быть страшнее той трагедии человечества, которая теперь разыгрывается на всей земле? Сейчас не время театру-он так незначителен, так мал и так слабы его выразительные средства. Ну, не хочу удручать вас своей философией. Расскажу кое-что о себе. Был я на фронте, подле самых боев, зачастую, в очень тяжелых условиях, но мой покровитель и патрон Святой Николай Чудотворец, охранил нас. Стало быть мы для чего-то еще нужны. В Берлин я попал в январе сорок второго года, где и прожил до августа месяца сорок третьего, а оттуда переведен в Кенигсберг, в Восточную Пруссию, где и обретаюсь доныне».
«Ваше письмо, дорогой мой Михаил Иванович, лежит на постели моей, которую я уже 16 дней не покидаю, так как слаб и беспомощен, как ребенок. Сообщаю Вам, прекрасный мой и далекий Друг, причину нахождения моего в постели: 19-го июля на меня было произведено покушение. Ночью, когда я выходил после банкета с добровольцами, устроенного богоугодным заведением, где я работаю, на меня напали двое: один из них советский летчик-агент большевиков, как выясняется, Владимир Унишевский, другой-его помощник в деле покушения на убийство еще неизвестен. Ударом чем-то тупым (может быть кастетом) сзади, по голове, около сонной артерии, они сразу же лишили меня сознания, а затем стали бить по виску, проломив мне надбровье и нижнюю челюсть. Пролежал я без сознания 6 часов, а самое главное, потерял массу крови, больше двух литров. Унишевский заявил, что он еще в Берлине хотел это сделать, так как ему надоело мое кликушество по радио. Но я еще живу на страх врагам. Сейчас мне уже лучше, хотя есть частичное сотрясение мозга. Не беда, я жду этого каждый день и уже не боюсь смерти. Я им кричу: «Не убьете, мерзавцы, идеи, хотя можете убить меня! Придут другие честные на смену мне!». Ну, Бог с ними. Жаль, что убийца скрылся под формой добровольца, которым я отдаю сейчас всю мою жизнь: пишу для них стихи, доклады и выступаю с моими политическими поэмами, главным образом, моей «Москвой», поэмой, над которой я работал тайно 15 лет (теперь уже 18). Моя жизнь тоже на волоске. Я, Михаил Иванович, нелепый, старый Дон Кихот, всю жизнь дрался с мельницами и был предельно честен в своих убеждениях, которые пронес неизменными на протяжении всей моей романтической жизни, как дешевый, бульварный, французский роман. Кому я нужен сейчас? Разве убийцам? Я пел мои честные песни для глухих, пел, как мог, но всегда-всем сердцем моим. Я мог у большевиков (если бы был чуть-чуть немного подл) быть на щите, быть трибуном, их знаменем. Но я не Качалов, пяток убийц лизать не хотел. Я бросил все, как и Вы, мой дорогой, что имел ценного: мое имя, труд, имущество и ушел по мерзлым дорогам в Смерть, в неизвестность, с двумя слабыми, любящими меня, женщинами. Я стал бороться здесь открыто, под полным своим именем, не прячась под псевдонимами. За всю эту мою работу, при риске головой, я получил от немцев за три года моего пребывания здесь (почти три года) одну зеленую дневную рубашку-это факт, чистейшая правда и эта правда-моя огромная гордость. Я не торгую своими убеждениями и работаю с немцами, пока они бьются против большевиков. В этом я с ними связан неразрывно. Их ошибки печальны, но в основном, то-есть, в борьбе с большевиками-они безупречно правы и я иду с ними, как один из верных солдат, потому что большевики убили мою Родину, растлили ее душу и я, пока живу, буду биться с ними. Мое оружие-мое слово и перо мое. К сожалению, то, в чем я более всего силен-мое непосредственное призвание, мой актерский дар, лежит втуне и здесь не нужен. Я, несмотря на присутствие во мне трех четвертей германской крови (мой дед Эдуард, художник-миниатюрист, чистокровный немец, да и я до тридцати пяти лет своей жизни был германским подданным), как это ни странно, не говорю по-немецки, при чем не знал по-немецки ни одного слова и в детстве, и к тому же-православный. Мать моя, урожденная Климова, дочь крепостного крестьянина, и она передала мне и русскую душу, и безграничную любовь к России, которую я впитал в себе безраздельно и которой живу и страдаю до сих пор. Сейчас я не принимаю германского подданства только потому, что, приняв его, я потеряю силу моей пропаганды против большевиков, чтобы не дать им возможности говорить: «Ну, конечно, немец, германский подданный, поэтому так и бьется за немцев». С какой бы радостью я посетил бы его в монастыре и пробыл бы там столько, сколько это разрешается по уставу. Россия погибла, растоптав веру свою, тот нравственный кодекс, который сдерживал наследие народа русского его татарщину, неистребимую жажду уничтожения номадом-кочевником всего, на чем лежала печать какой- либо культуры, хотя бы такой, какую принесла Византия в православии, в его канонах, обрядах, архитектуре церквей, иконографии. Не случайно воинствующий коммунизм ударил сразу по религии: он знал, что бьет в сердце народа. Вот почему (простите меня за смелость совета): оставьте Альпы, пишите Русь, ее пейзажи, ее церквушки, монастыри и скиты. Сейчас это необходимо, как дыхание. Пробуждайте в русском народе забытые картины его великой истории. Добровольцам это необходимо-они ничего не знают и плохо помнят. Вот задача такого художника, как Вы, такой кисти, как Ваша. Вы художник-гражданин, ушедший в добровольное изгнание, чтобы биться за правое дело.